Почему люди до сих пор спорят о музыкальных вкусах?
В далеком детстве, лет в 11, на второй день своего пребывания в пионерлагере я впервые узнал, что людей можно разделять по музыкальным пристрастиям. После отбоя ко мне подошел низенький крепыш в трусах и майке и, придав лицу пугающую суровость, спросил: «Ты кого слушаешь: Пугачеву или Гр.Об.?» Я растерялся, потому что не слушал ничего из перечисленного, и крепыш, не дождавшись ответа, дал мне под дых и отправился спать.
Удивительно, прошло уже столько лет, а я до сих пор встречаю людей, готовых с кулаками отстаивать свой музыкальный вкус. Накалу страстей вокруг мелодий и ритмов могут позавидовать футбольные фанаты: металлюга душит попсовика, рокер лупит трансера — и все они дружно угощают тумаками посетителя филармонии. Словно никто из них не слыхал про контрапункт — термин, которым в музыке обозначают разные, но одновременно звучащие партии. И звучат они разом на одной репетиционной базе — в отдельно взятом человеке. В этом углу бухает прямая бочка, в другом — стонет скрипка. И если однажды понять это, Пугачева и Гр.Об. сольются в небесной гармонии.
В одном подмосковном наукограде у меня есть приятель, мент. Никого не хочу обидеть, он сам себя так зовет. Как-то зимним уикендом я отправился к нему за 100 км от столицы. Он встретил меня на большом черном джипе, в черном кожане. Отвез в стеклянное, продуваемое морозным бризом кафе рядом с обветшалым стадионом. Сборник песен «Владимирский централ» Михаила Круга играл по кругу.
Мы взяли водки. Вскоре несколько слегка трезвых гостей, тоже одетых в черные кожаны, затеяли драку. Равнодушно отталкивая падающих на него порою участников потасовки, мой приятель пересказал несколько ужасных эпизодов из своих рабочих будней, от которых Квентин Тарантино продрал бы по коже мороз: в них фигурировали притоны, бомжи, километры вывернутых кишок и реки крови. Он пил водку и не морщился, просто шевелил желваками.
Допив, мы сели в его черный джип, он достал диск, осторожно сдул с его радужной поверхности пылинки (которых там не было), зарядил в плеер, надавил на газ — и мы помчались сквозь раздираемую мощными фарами тьму, истошно вопя вместе с нежным голоском из колонок, стараясь исторгнуть все, что теснило мою и его грудь: «Знаешь ли ты, — вдоль ночных дорог шла босиком, не жалея но-о-ог! Сердце его теперь в твоих руках, не потеряй его и не слома-а-ай!»
Однажды, когда я работал в музыкальном журнале, меня отправили в командировку в Сочи на фестиваль классической музыки. Устроивший мероприятие Юрий Башмет запланировал целую неделю фуг, симфоний, пассакалий и рапсодий. В общем, неподготовленному человеку (такому, как мне) легко было рехнуться. Но я отважился, польстившись на черноморское побережье.
Первые три дня я честно провел в кресле местной филармонии, всякий раз уже на увертюре чувствуя, как немеет задница и слипаются глаза. А потом — то ли на Шумане, то ли на Малере — познакомился с рыжей журналисткой из Питера, с которой мы, давясь смешком, убегали с концертов, чтобы гулять по набережной с вином и чурчхелой. Мы от души глумились над романтическими кудрями Башмета, над пышностью оркестровых манишек, над важностью ведущей с перманентом, объявлявшей голосом регистраторши из ЗАГСа: «А сейчас прозвучит отрывок из второй части Марлезонского балета...» В общем, над всей этой унылой черно-белой массой, вооруженной смычками и флейтами.
За шутками и весельем настал последний вечер фестиваля. Вместо концерта устроили прощальный ужин (столь же чинный, как и концерты), а после — дискотеку. Вначале я думал, что ослышался, но когда в банкетном зале гостиницы «Жемчужина» зазвучали первые синтезаторные аккорды антоновского шлягера, я не поверил уже своим глазам. Хранители академических традиций повскакивали с мест, закружившись в бешеном вихре. Альт, обняв арфу, галопом поскакал по залу, духовые хлопали себя по бокам и приседали, безобразно выпучив налитые кровью глаза, растрепанный перманент вынырнул откуда-то слева и увлек меня в самое сердце вихря. Рыжая журналистка растерянно улыбалась в углу.
Ничего общего не имея с тяжелой музыкой (так мне, по крайней мере, казалось), я совершенно случайно очутился на концерте безобразно скандальной группы «Коррозия металла». На содрогающейся от мощного гула сцене в ожерелье голых женских грудей сатанински хохотал Сергей «Паук» Троицкий, озаряемый заревом огненных снопов. Под гитарный визг (на такой громкости, что из орбит, как в старом фильме «Вспомнить все», вылезали глаза), исполнялось что-то про женскую содомию. Мне стало жутко, неуютно, я напился и, как писал классик, все заверте... Скакал, орал, вскидывал козу в обнимку с какими-то татуированными людьми.
Проснулся в чужой квартире. На месте головы у меня был шар для боулинга, которым накануне целый вечер сбивали кегли. Над моим скрючившимся телом склонились два плотно зататуированных туловища, мужское и женское, в которых смутно угадывались мои вчерашние партнеры по танцам. Они протягивали мне воду. Осушив стакан одним махом, я огляделся: там и сям были расставлены гитары, висели плакаты с мрачноликими волосачами, а одну из стен целиком занимало подробное изображение Вельзевула. Хозяева были очень любезны и, заметив, что я пришел в себя, предложили послушать музыку. Я мученически сморщился и поджал уши, ожидая тяжелых риффов, но из колонок донесся сладенький вокал Димы Билана, сообщавшего, что невозможное возможно.
Как оказалось впоследствии, эти татуированные люди не только слушали Диму Билана, но и водили с ним дружбу, а еще издавали журнал, где публиковалась билановская колонка и рецензии на Леди Гагу и Джастина Бибера. Не забывая, конечно, ходить на концерты Slayer и Cannibal Corpse.
У меня в запасе еще много таких историй. Редакторы глянцевых изданий пишут днем про «элитную роскошь богатства», а дома слушают «Кровосток» («Линолеум, пятна крови, поставили на учет. Ночью взломал бытовку — от пацанов почет, время течет»). Прославленные диджеи, оглушающие суровым техно на таблеточных вечеринках, горланят на досуге «Бу! Ра! Ти! Но!» и льют слезу под Буланову и Майю Кристалинскую. Это и есть контрапункт в действии. Нашему человеку, с его хрупким душевным устройством, обязательно надо изныть тоску по чему-то недостижимому в каком-то, как говорят американцы, guilty pleasure — постыдном удовольствии. Поэтому правильно пел Сергей Шнуров о том, что «любит наш народ всякое говно». Ведь и Сережу Шнурова он тоже очень любит.