«Любая слабость — личное дело каждого»: актер Борис Хвошнянский о собственных пороках, кризисах и Достоевском

И именно это сделали создатели сериала. Впрочем, Тень пришла в него не из ниоткуда. Герой Хвошнянского — это черт, с которым в другом произведении Достоевского беседовал Иван Карамазов и внешность которого автор словно писал с Бориса: «Господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, "qui faisait la cinquantaine" ("под пятьдесят". — МТ), как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином». «Я сатана, и ничто человеческое мне не чуждо», — говорил он Ивану. Но насколько не чужд этот темный образ вселенной Родиона Раскольникова?

Мы все обладаем двойственной природой. Внутри каждого живет и адвокат, и прокурор. Скепсис, сомнение, предубеждение, изменение точки зрения, упрямство, признание или непризнание ошибок — это все голос с той «нефасадной», теневой стороны.

Почему бы не проявить эту «изнанку» Раскольникова, тем более что в произведениях Достоевского мистическая тема звучит так же отчетливо, как и психологическая? Тень — зеркало Родиона, его провокатор, искуситель. Тень — место, недоступное для света.

И, кстати, в этом слове тоже четыре буквы, как и в слове «черт». Неслучайно тень говорит словами черта, явившегося Ивану Карамазову. И я считаю, что такой заимствованный внутренний голос более чем уместен в нашем киноязыке.

Главные мои пороки — это лень и прокрастинация. Они распространяются на множество вещей: от только что пришедших на ум до давно планируемых. Я постоянно задаю себе вопрос: а может быть, я уже родился таким вполне себе пенсионером, который предпочитает засесть в шезлонге с книжкой в одной руке и бурбоном в другой, отсвечивать на морском берегу с утра до вечера и создавать благостные миры в своем воображении, поглядывая на горизонт?

В общем, я борюсь с тягой к праздности, понимая, что она непродуктивна. Для убедительности самобичевания также скажу, что недостаточно активен в помощи ближним. И это тоже стараюсь изменить в себе.

Думаю, сейчас я являюсь человеком осторожным, видящим людей вокруг и некоторые свои отражения в них. Это раньше, в юности, вел себя и по-хамски, и провокационно, волюнтаристски, не думая о последствиях. Конечно, не то чтобы я совершал что-то подлое, недопустимое, но на прочность людей проверял частенько.

Иногда это сходило с рук, и я зарабатывал таким образом какой-то авторитет, у меня появлялся вес в собственных глазах. А иногда и наказуем был. Однако никакой внешний суд и никакое порицание плодов не приносят: только настоящее осознание заставляет изменить мировоззрение.

Я ценю искренность и талант быть самим собой. Говорить, что сила в правде или в глубине убеждений, — бессмысленно, так как правду каждый видит по-своему, согласно собственным настройкам, а убеждения могут в один прекрасный момент быть разрушены из-за прозрения или чего-либо еще.

Нужно помнить, что когда-то ты сам тоже был слабым и тебе до слез было больно и горько, когда тебя несправедливо задвигали или даже просто награждали презрительным невниманием там, где ты хотел проявить свои лучшие качества.

Любая слабость — личное дело каждого. Нравится? Продолжай использовать. Не нравится? Исключи. Как только твоя слабость станет обузой или бедой для остальных, изолируйся, если не можешь с ней ничего поделать.

Все очень просто: живешь один — делай в своих границах что хочешь, а в обществе будь бдителен и не перекладывай свои слабости и вредоносные недуги на чужие головы.

Кризис — это часть программы. Как и любая временная болезнь, он естественен. Кто-то с ним справляется самостоятельно, кому-то нужен проводник или врач.

В такие моменты имеет смысл вспомнить, что ты родился со всеми своими pro и contra не только благодаря либидо папы и мамы: все же на твой счет есть какой-то верховный умысел. Осознание этого формирует к кризису и прочим вышибающим из седла вещам другое отношение. Да и вообще сам по себе кризис — это следующая дверь, которую просто нужно открыть.

Как сторонник презумпции невиновности, я склонен к прощению и не считаю, что у человека обязательно должен быть мотив поступить определенным образом. Моя боль останется при мне, но понимание позиции другого может эту боль смягчить. Дальше — детали и психоанализ.

Я был таким же нигилистским школьником, как и остальные — а может, даже и похлеще, — поэтому все, что было рекомендовано школьной программой, отвергалось. Да и позже то, что следовало изучить и что врывалось в осознанную жизнь, тоже в достаточной степени проносилось мимо меня.

Сейчас вспоминаю и задаюсь вопросом: «Где же были мои глаза и уши? О чем я думал?» Но это нормально, всему свое время.

На сей момент Достоевский мне местами близок, местами нет. Однако в идее о невозможности строить свое благополучие за счет другого — полностью да.

Этот проект появился в моей жизни в достаточной степени и случайно, и судьбоносно. На одной из театральных репетиций краем уха я услышал от коллеги о намерении Владимира Мирзоева снимать «Преступление и наказание», и о том, что там есть такая роль — Черт, — и что проект то ли стартует в обозримом будущем, то ли пока заморожен, поскольку наступили ковидные времена.

Я сразу начал поиски всяческих кривых коз, на которых надо бы к Мирзоеву подъехать и убедить его в том, что Чертом могу быть только я, и никто другой. Вот только у меня никакого выхода на него не было. И вообще я не любитель подобного рода просьб.

Но тут вмешалась сама фортуна: через какое-то время меня внезапно позвали на пробы, а далее и утвердили, несмотря на то, что тогда в образе Черта, на мой взгляд, я был избыточен и достаточно гротескно существовал, почти карикатурно.

К счастью, уже в процессе работы Мирзоев весь этот образ сжал, «отрегламентировал», отредактировал, упоительно обосновал и поместил в рамки того «пастбища», где моему герою и следует находиться.

Фотограф: Алексей Сулима; продюсер: Ольга Сабельникова; стилист: Александр Челюбеев; ​​визажист: Ольга Попова