«Я плавно двигаюсь в сторону дискомфорта»: Аскар Ильясов о покорении столицы, прыжках с тарзанки и кочевничестве

Наверное, счастье в моментах, и чем оно ближе к каким-то детским фрагментарным воспоминаниям, тем оно чище и больше меня заряжает. У меня вообще все детство со счастьем ассоциируется, и моменты, когда я чувствую себя счастливым, чаще всего перекликаются с какими-то воспоминаниями из детства. Очень простые вещи. Я даже с какой-то тоской начинаю вспоминать детство... Как было здорово!

Владимир Меньшов в своем последнем интервью сказал, что за всю жизнь так и не встретил ни одного взрослого человека. Это слова человека, которому было тогда за 80! Он говорит, это либо люди, которые сумели сохранить в себе детскость, либо дети, которые строят из себя взрослых.

Меня эта мысль до мурашек пробрала. Так и есть: взрослость не исключает детскость. Она должна на ней базироваться.

Да! И в этом сила, как ни странно. Этому сложно что-то противопоставить. В конфликте она вообще обезоруживает. Я очень мало дрался в своей жизни и часто в ответ на какую-то бычку задавал просто искренний детский вопрос: «Что тебе конкретно надо? Что именно ты сейчас хочешь?»

Я удивился, когда вдруг понял, что погряз в комфорте. А ведь сегодняшний комфорт — это завтрашний дискомфорт. Для меня прям открытием было, насколько я, пацан с поселка, привык к комфортным условиям и стал воспринимать их как данность.

Постепенно, потому что мозг сопротивляется, не хочет. Ему комфортно, чтобы я скроллил что-то в телефоне, не двигался, выпивал что-нибудь вечером, заполнял пространство пустого гостиничного номера шумами музыки или YouTube... Это и комфорт, и какая-то боязнь скуки. А надо идти в противоположную сторону.

Есть такая восточная мудрость: «Начинай медленно, заканчивай плавно». Любые резкие движения вызывают сопротивление. Плавные движения куда естественнее. Вот я плавно двигаюсь в сторону дискомфорта.

Хамство и грубость. Еще, пожалуй, абсолютная дисэмпатия, когда человек в упор не видит чужих эмоций. Вот это у меня вызывает гнев. И пусть это прозвучит высокомерно, но еще глупость и необразованность, хотя тут, наверное, это больше не гнев, а разочарование.

Если брать по треугольнику Карпмана, то он — ярко выраженный спасатель. У него медитативная работа — он мойщик окон, а когда человек много времени находится в медитативной работе, вся энергия в нем концентрируется, а потом она прям выпархивает оттуда.

В любое событие в жизни он включается на 100%, причем с какой-то детскостью.

С высотой у меня никаких проблем. Я в Сочи два года назад в скайпарке прыгнул с тарзанки с 207 метров. Мы тогда снимали «Нулевого пациента», и в какой-то момент я понял, что выгорел. У меня было пять дней выходных, я полетел в Сочи, узнал про этот скайпарк, и такой: во, это то, что мне нужно.

И вот стою над ущельем, где-то внизу течет река Мзымта, прыгаю, меня поднимают, и я говорю: «А у вас есть что-то повыше?» Мне отвечают: «Ну если на кабинку залезть, будет еще метра три». Я говорю: «Пойдем на кабинку».

Прыгнул еще раз, но второй раз было гораздо страшнее. И это тоже для меня было интересно. Первый раз ты еще не знаешь, что ждет тебя в полете, когда все тело кричит, «ты чё, @#$%@#$ (сошел с ума. — МТ), что ли? Ты умирать летишь». Ну, это доли секунды, а потом какой-то катарсис происходит.

Так вот второй раз тело это помнит, и ноги не хотят делать этот шаг, приходится их заставлять. Но не могу сказать, что это меня пугает. Я боюсь... Вот смерти близких точно боюсь.

У нас дедушка умер в прошлом году. Это было первое соприкосновение со смертью. И это было... красиво. Он болел, и мы к этому были готовы. Он всех собрал — и на следующее утро не проснулся, не мучился вообще.

Это как семью нас очень сплотило, но стало страшнее за бабушку, за родителей. Мы увидели смерть воочию, из чего-то теоретического она стала реальной вещью.

Когда по очереди, это, наверное, тоже счастье по-своему, когда всё последовательно и в свое время.

У нас, казахов, есть такое понятие, как мушел жас — это переходный возраст, который наступает каждый тринадцатый год жизни. Восточная цивилизация, она же не линейна, как европейская. Она циклична. 12 лет — это цикл, и каждый новый год следующего цикла — это мушел жас.

Когда он наступает, все старшие тебя поздравляют и напоминают, что в этот год нужно себя беречь, быть спокойным, не совершать никаких рискованных движений. Через этот этап нужно пройти аккуратно. Это такой сакральный запланированный кризис.

Да, все старые убеждения, все старые ценности просто исчезают. То, чем ты хотел блеснуть, уже не блестит. Одни опоры уходят, но начинают появляться новые. Все заново.

И это полезная штука, когда ты заранее знаешь, что будет кризисный год, и сам себя в это погружаешь. А так каждый год, по сути, бывает кризис. 12 месяцев — это тоже цикл, после чего тоже приходит что-то новое.

Это был физически обозначенный выход из кризиса, интуитивный, бессознательный, но я это уже постфактум понял. Это решение пришло само, и теперь я понимаю, насколько оно было крутым. Для того моего состояния — лучший выход.

Я был в операционных. Видел, как вскрывают грудину, как раздвигают ребра. Мне объясняли, что и как делать. Когда снимали эпизод, где мой герой делает операцию, у нас была кукла ребенка, а потом для общего плана принесли трехмесячного малыша, он спал. Такой маленький человек, с нежнейшей кожей.

Если бы я реально был врачом, мне нужно было бы эту кожу разрезать, а у меня рука толще его туловища. Думаю, мне бы просто не хватило хладнокровия, я нежный для таких вещей.

Трепет. А отвращение вызывает, наверное, какая-то громогласная глупость. Причем физическое отвращение.

Да, тут конфликт. В чем суть комфорта? В том, что исключаешь из своего окружения все неприятное — беспонтовый сервис, хамоватых людей... Самое, наверное, непростое в дискомфорте — это возвращаться к людям, которым плевать на твое удобство. Но это нужно пройти.

Даже место, где я окажусь, определяю не я, и это бывает классно. Вот «Амуру», например, мы снимали во многих местах Азии, где я мечтал побывать.

Что касается людей, то там было много японских и тайских актеров. Очень сильная группа, которая работала на Netflix. У них своя школа, они играют смелее, ярче. Если мы ближе к органике, то у них все немного мультяшное, но оказывается, что это тоже может быть органичным.

Наверное, первый раз я почувствовал, что людям нравится, что я делаю на сцене, еще в детском саду. В школе это продолжилось, потом был КВН. Меня тянуло выступать. А потом я как-то раз на улице встретил девочку, которая мне давно нравилась, и она как раз ехала в театральную студию со сценарием в руках.

Я увидел эту кипу бумаг и подумал: как все профессионально. По-взрослому. И я стал с ней из нашего поселка в город ездить в студию. Мне нравился и сам театр, и то, что мы с ней ходим куда-то вместе, что она видит, как я играю, нравилось, что могу перед ней, скажем так, сиять...

Я уверен, что без любви быть актером невозможно. Уже в училище меня окружала любовь моей художественной руководительницы Валентины Петровны Николаенко. Она в меня поверила и отвоевала мне бюджетное место. Их всего было десять, и добиться, чтобы одно отдали мальчику из Казахстана, было непросто.

Конечно, после этого я ей служил — понимал, что помимо учебы у меня есть некий долг. Сейчас меня в каждом моем успехе радует еще и то, что им радуется она.

Я приехал в Москву один, а до этого вообще за пределы Казахстана не выбирался. От этого шага меня отговаривал дедушка, он много НТВ смотрел, говорил, что тут скинхэды, шовинизм. Он прям сильно не хотел, чтобы я ехал, переживал. Но я понимал, что это все в прошлом, что многое поменялось.

Они начались после выпуска. Четыре года учебы, я, считай, жил не в Москве, а в училище. Ничего — ни тусовок, ни пьянок, только учеба, я сильно этим горел. А потом, когда меня взяли в Театр сатиры и началась реальная жизнь...

Я такой: «О, я в Москве!» И мне неожиданно стало сложно, хотя мне дали квартиру.

Меня стало тянуть домой, к родной природе, к степям, не знаю, к муравьям, к жукам. Каменный город начал меня сжимать. Это был большой кризис, хоть в больницу ложись, но мудрость подсказала послушать себя, послушать тело.

Однажды я проснулся, а я жил тогда с девушкой, и я такой типа: я все. Она спросила: значит, мы расстаемся? Значит, мы расстаемся, ответил я, потому что, понимал, что по-другому не смогу.

Я пришел к Александру Анатольевичу Ширвиндту (на тот момент художественный руководитель Театра сатиры. — МТ). Объяснил ему все. Он спросил, что не так, чем помочь. Я говорю, Александр Анатольевич, все классно, все супер, но я уже кончаюсь. Я себя потерял, моя сила в корнях, а я их теряю.

Я вернулся назад в Алма-Ату, и тут началась пандемия. И вот это просто %&^%# (конец. — МТ) какой-то. Только что у меня были проекты, съемки в Мексике, казалось, все вот-вот станет еще лучше, а тут ковид, и у меня ни театра, ни кино, — ничего.

Я один раз задумывался, правильно ли поступил. Но понял, что это был единственный выход. Мне нужно быть с бабушкой, с родителями, с братьями, мой источник сил — тут. В пандемию я заземлился. В горы куда-то ездил, гулял. Перезагрузился. Один цикл прошел, начался новый.

Потом была «Эпидемия», меня позвали на съемки, и я решил, что буду жить теперь всегда в Казахстане и с радостью прилетать в Россию работать.

Я даже не всегда могу полностью осознать, как мне повезло. Знаешь, почему я в «Щуку» решил поступить? У нас в театральной студии была маленькая библиотека. Там я нашел книгу про Андрея Миронова, в которой этому театральному училищу был посвящен целый раздел. Прям отдельная глава.

И мне казалось, что это какой-то Хогвартс — чистая магия. Там люди на сцене превращаются в героев, в животных — в кого хотят. И все это в любви. Все остаются после учебы, дружат, педагоги деньги в долг дают студентам, если тем что-то нужно... И я в 14 лет бредил: «Щука», «Щука», «Щука"...

Естественно, когда встал вопрос, куда поступать, другого варианта я не видел, хотя никто не верил, что у меня получится. А потом я увидел фильм «Секрет». Ты знаешь его?

Это фильм, в котором поэтапно показывают, что такое визуализация. Я его посмотрел в 15 лет и меня просто вышибло. Я сделал свою карту желаний, на которой был Театр Вахтангова (я вбил в поисковике «Щукинское училище», а на фото почему-то появился Театр Вахтангова, и долгое время я думал, что так выглядит «Щука»). Не было ни дня, чтобы я не думал про Москву. Я целенаправленно ехал в «Щуку», потому что там учился Миронов.

О «Сатире», кстати, не мечтал, но, видимо, инерция этого желания была такая большая, что в итоге мое фото висело на стене в театре рядом с фотографией Андрея Миронова, и через рукопожатие Ширвиндта я с ним знаком. Это, конечно, удивительно просто.

Я люблю кино. Мне нравится то, о чем мы говорили — что группы меняются, люди меняются, география меняется. Наверное, мне генетически ближе кочевой образ жизни.

В спорте. Мне тяжело даже переоценить его влияние на себя. Ментально, физически — вообще. И мне очень нравится осваивать новые виды: когда я снимался в «Тренере», я занимался футболом, потом я готовился к другому проекту и занимался легкой атлетикой, был паралимпийский проект, где я с нуля встал на лыжи. Все это развивает нейронные связи, мозг тоже учится через тело.

Короче, я решил, что надо каждый год по одному виду спорта осваивать. Уже был бокс. В этом году — два месяца стрельбы из лука. Теперь — падел-теннис. На очереди большой теннис и джиу-джитсу. Осталось найти перерыв между съемками и заняться.

Фотограф: Валентин Блох; продюсеры: Ольга Сабельникова, Константин Русских; стилист: Владимир Макаров; визажист: Ольга Попова; ассистенты фотографа: Роберт Саркисян, Алексей Громов; set design: Ярошенко Полина, Сафошкина Полина